Гротеск - Страница 95

— Заняли уборную, сволочи! Теперь никого не пустят, — со злостью пробормотал стоявший рядом мужичонка на голову ниже меня.

— А нам куда?

— На пол.

Я сильно удивился и посмотрел вниз. Пол под ногами был мокрый. Когда мы пролезли в вагон, в нос тут же ударил острый запах. Вот это что — моча!

— А если по большому надо?

— Ха-ха! — Мужичонка рассмеялся. Спереди у него торчал один-единственный зуб. — У меня целлофановый пакет. Обойдусь как-нибудь.

Было видно, что он не постесняется наложить прямо на пол, если в пакет не влезет. Такому что так, что эдак — без разницы.

— А ты можешь ладошку подставить, — вставил стоявший позади нас прыщавый парень.

Вокруг загоготали, хотя большинство пассажиров просто не знали, куда деваться. Вот это попали! — подумал я. На пол гадить? Даже в нашей нищей пещере такого нельзя было представить. Люди так не живут.

— А в других вагонах как?

— То же самое. В поезде первым делом что занимают? Место? Ничего подобного. Сортир! Даже если там никто не засел, как туда пробьешься в такой давке? Бесполезно. А займешь сортир — и посидеть можно, и поспать. Надо только доску с собой прихватить. Хотя воняет, конечно. Дверь запер — и сидишь. Пускаешь только своих.

Вытянув шею, я оглядел вагон. Люди стояли в проходе, тесно прижавшись друг к другу, на багажных полках лежали дети и молодые женщины, над сиденьями рядами торчали черные головы тех, кто смог устроиться на сидячие места. Сидели по четверо, так плотно, что не пошевелиться. Им ничего не оставалось, только справлять нужду на глазах у всех.

— Ну мужики ладно, а женщинам как?

— Надо денег дать тем парням.

— Денег?

— Ага! Это у них бизнес такой.

Я покосился на предводителя шайки, захватившей уборную. Ему, похоже, надоело торчать в уборной. Он оценивающе посмотрел на четырех девчонок, потом на мамашу, кормившую молоком младенца. Девчонки с невинным видом отвернулись, и он перевел взгляд на сестру. Мне это не понравилось, я постарался как-то загородить ее собой. Боялся за ее красоту.

Главарь злобно уставился на меня, и я опустил глаза. Он громко крикнул:

— Уборная! Один заход — двадцать юаней! Есть желающие?

Двадцать юаней… если перевести в иены, получится примерно триста иен. Сумасшедшие деньги! На фабрике я получал один юань за день работы.

— Вы что, с ума сошли? — набравшись смелости, запротестовала девчонка, которая ела мандарин.

— Не хочешь — не надо. Заставлять не будем.

— Я не могу больше терпеть. Мне что теперь, умереть из-за вас?

— Твое дело — умирай, — сказал, как плюнул, главарь и захлопнул за собой дверь в уборную.

Не знаю, чем они там втроем занимались, но в любом случае в тесной уборной было попросторнее, чем в забитом телами проходе.

— Хотела бы я оказаться на его месте, — проговорила сестра, поглядывая на младенца, уснувшего на руках у матери. — Дуй себе в подгузник, посасывай мамино молочко и ни о чем не думай.

Лицо у сестры было бледное, под глазами темные тени. Ничего удивительного. До того как сесть на поезд, мы два дня стоя тряслись в автобусе. Силы были на исходе. Я подставил ей плечо, сказал, чтобы попробовала вздремнуть.

Сколько прошло времени — не знаю. В окно, за торчавшими головами, я видел, как садилось солнце. Люди стояли и молчали, покачиваясь вместе с вагоном. Сестра открыла глаза.

— Сколько еще до Чунцина?

Я не мог ответить — у меня не было часов. Однозубый мужичонка тут как тут:

— Еще часа два. Там тоже знаешь какая толпа. Опять полезут. Что поезд, резиновый, что ли?

— А что делать-то? Куда им деваться? В деревне сидеть? Зубами от голода щелкать и думать, будет завтра что пожрать или нет? Ждать у моря погоды? Уж лучше здесь, — заявил прыщавый.

Я думал так же. В поезде, конечно, был ад, зато впереди новая жизнь — большой город. Свобода. Заработаешь денег — и свободен. А в деревне как их заработать? Правда, Цзянь Пину захотелось еще больше свободы, свободы в другой стране, и он погиб. Но набившиеся в поезд люди, оказавшись в таких диких условиях, все равно были готовы на все, лишь бы не возвращаться в деревню.

Я вдруг услышал журчание. Ехавшие с нами деревенские девчонки смущенно хихикали. Одна, взятая подружками в кольцо, справляла нужду в ту самую банку, из которой пила чай.

— Вот и «Нескафе» пригодилось, — засмеялась сестра.

— Ты как?

Сестра повернула бледное личико к окну, в которое был виден кусочек неба. Я понял, что ей приспичило, и, не зная, как поступить, посмотрел на закрытую дверь уборной.

— Хочешь?

— Ну нет! Двадцать юаней! С ума сойти. Нам еще столько ехать… Мы так все деньги потратим. А эти гады на нас будут наживаться, — проговорила она, стиснув зубы.

— И что делать?

— На пол будем.

Ничего другого не остается, подумал я, глядя в потолок. Уже темнело, но горела всего одна желтая лампочка. В сумерках особо никто и не заметит. Сестра тихонько пустила струю. Чтобы отвлечь от нее внимание, я обратился к стоявшему у меня за спиной беззубому:

— А в Чунцине можно что-нибудь поесть купить и воды?

— Ну ты даешь! — хмыкнул мужичонка. — Как ты потом в поезд влезешь? Поэтому все с собой что-нибудь взяли.

— А попить никто не даст?

— Дам, — услышал я и с надеждой обернулся. Мужик в залатанной маоцзэдуновке встряхнул грязную пластиковую бутылку, наполненную водой. — Десять юаней.

— Что так дорого?

— Тогда гуляй. От себя, можно сказать, отрываю, а он еще ломается!

— Десять — за двоих! — отрезала сестра. Я с удивлением посмотрел на нее.